Артист выделял как главную черту Иудушки — постоянное ощуще­ние, что ты выше всех, а тебя не понимают, унижают, мучают люди, ко­торые тебя недостойны. Логика Иудушки, по Смоктуновскому, проста:

«Мне никогда ничего во всю жизнь не дали, так почему же я должен?»

Обделенность с самого раннего детства (еще одна параллель с Ри­чардом) рождает характер фантастический, изломанный, патологиче­ский в его стремлении постоянно доказывать свою полноценность, унижая окружающих, ставя их в зависимость от себя:

«Механизм логики. Все это зависит ведь от меня — от хозяина здешних мест».

И каждое сравнение только подтверждает собственное превос­ходство:

«Ну, вот, давай посмотрим, кто же из нас сукин сын??? А???»

И еще раз возвращался к оружию, которым Иудушка сражается с ок­ружающими людьми, — словам. И не только к самим словам. Но и са­мой манере говорения:

«Его ритмы — пытка для всех».

К сцене, где Иудушка делает решительный ход, объявляя свою по­хоть волею Бога («И Боженька мне сказал: возьми Анниньку за пол­ненькую тальицу и прижми ее к своему сердцу»), пометка артиста:

«Боже мой, Боже мой, какая безнравственность».

И далее комментарий к отказу Анниньки, идущий словно уже не от лица героя, но от самого артиста:

«Вырвалась, ну, и давай».

И далее важный у Смоктуновского отсыл к стилистике автора, оцен­ка своего героя как персонажа, встроенного в определенную эстетиче­скую систему координат:

«Жестокость, жестокость, еще раз жестокость.

Щедрин жесток, значит, это не наше изобретение. Она (жестокость) была уже тогда.

Достоевский — это сгустки, но сгустки высот духа и духовности.

Щедрин — это компания, лишенная каких-либо духовных качеств и связи!».

Любопытно, что в редкие моменты отступлений несколько раз воз­никает «Достоевский» как антипод Салтыкова-Щедрина, возникает Мышкин, видимо, сопоставляемый с Иудушкой. Две крупнейшие роли, два наиболее значительных актерских образа, созданных Иннокенти­ем Смоктуновским, оказываются странно связаны между собой. Почти не расписанная роль Мышкина, в которой актер еще только нащупы­вал свой способ работы, и устрашающе подробная, виртуозно разложенная партитура роли Иудушки. Фигура Князя-Христа и фигура «рус­ского Иуды». Образ, где чернота едва угадывалась за пластами почти нечеловеческой доброты и понимания, — и создание, где огонек жи­вой души почти неразличим за шлаком небокоптительской жизни. И эти, казалось бы, полярные фигуры оказываются странно сближен­ными в алхимической лаборатории артиста. Постоянно присутствую­щий в подсознании Мышкин дает точку отсчета, но и бросает свой от­блеск на Порфирия Головлева, давая ему дополнительное измерение. Принцип актера в этой работе: