«Жизнь прожита напрасно, продолжения года нет, нет и идеалов.

Вот горе-то великое».

Неожиданное, немотивированное, слишком «человеческое», словно и не Иудушке пришедшее восклицание. Почти вопль. Осознание, не вы­разившееся в произносимых словах, в поведении, в жесте. Осознание, оставшееся только проблеском какого-то иного взгляда на мир, и этим готовящее финальное полное прозрение, которого не вынесет душа.

И дальше на том же пике неожиданного озарения, по Смоктунов­скому, Иудушка поймет и заметит то, что Иудушка романный понять и заметить не в состоянии:

«Что-то в эту минуту погибло, и уже разговариваю с другим сыном — тот  ь умер».

Смоктуновский здесь наделяет Иудушку тем даром душеведения, той сверхчуткостью, которой часто были наделены его герои — от Мышкина до Федора и Дорна. Его герои «ведали» сердце человека, об­ладая своего рода телепатическими способностями, позволяющими читать в сердцах и мыслях, как в раскрытой книге. И это неожиданно роднило почти святого Федора с подлецом Иудушкой и еще укрупня­ло фигуру щедринского героя.

Иудушка понимает, что происходит с собеседником мгновенно, ло­вит ту секунду, когда знакомый родной человек становится чужим («по-другому смотрят глаза, и губы улыбаются другой улыбкой»). То, что в обыденной жизни осознается далеко не сразу, спустя недели, ме­сяцы и годы (как NN изменился!), Иудушка просекает почти мгновенно. Фраза, фраза, фраза: и «Уже разговариваю с другим сыном — тот умер».

В отличие от ролей Иванова, Федора, Дорна, в Иудушке артист не локализует наброски возможных прототипов в какое-то одно место, а набрасывает их на полях разных сцен. На полях сцены с сыном:

«Чаплин в „Огнях рампы" — великий или маленький человек. Японец на сту­дии TV в Токио, и длинный у Феллини (его манера смотреть)».

Иудушку Смоктуновский играл практически без грима, но с при­вычным знакомым лицом актера происходило нечто, от чего, по выра­жению критика, оторопь берет. «Как-то расплылись, стали мучнисты­ми, бесцветными черты лица». И постепенно в ходе спектакля все отчетливее проступало на его облике потусторонняя печать. Находясь на границе мира живых и мира умертвий, Иудушка постепенно все больше входил в потусторонний мир.

Иудушка-Смоктуновский существовал в спектакле в «долгом време­ни». Вокруг отыгрывали свои короткие новеллы или длинные истории другие персонажи, а он оставался на сцене постоянно: