Москвинский Федор с круглыми наивными глазами, смотревшими прямо в душу, оказывался насильно втянутым в противоречия полити­ческой борьбы. Москвин играл очень русского, близкого, понятного «царя-мужичка», по определению Н. Е. Эфроса. В. М. Волькенштейн в своей книге приводит высказывание Станиславского: «В „Царе Федо­ре" главное действующее лицо — народ, страдающий народ... И страш­но добрый, желающий ему добра царь. Но доброта не годится». Это ощущение собственного бессилия, собственной слабости, того, что «доброта не годится», — разламывало душу Федора—Москвина. Во всех рецензиях отмечались его детское всхлипывание на вопросе: «Я царь или не царь?» — и бескрасочный, опустошенный голос в финальном монологе: «Моей, моей виною случилось все...».

Вспоминая о подступах к Федору, Смоктуновский отметит: «Видел Москвина на кинопленке. Хотел сыграть противоположное Москвину».

Елена Дангулова, присутствовавшая на репетициях Бориса Равенских, отмечала: «Смоктуновский пришел в Малый театр, уже зная, как будет играть Федора. Вот каким поначалу был его Федор: изможден­ное, не смуглое, а именно потемневшее от болезни лицо, жидкая бо­родка, горячечные глаза... Взгляд вроде бы и внимательный, но мимо, поверх собеседника, взгляд в себя... Сламывается походка, словно каж­дый шаг отдается болью. Лицо сведено судорогой. Руки как бы пытают­ся схватиться за воздух...»

Трактовка актера шла вразрез с общей режиссерской концепцией спектакля. Борис Равенскнх видел в Федоре человека прекрасного ду­хом и телом, мудреца, мыслителя и гуманиста. Ставить спектакль о ца­ре, который слаб плотью и духом, считал не увлекательным и не свое­временным.

Репетировать на сцене начали сразу в готовых декорациях, но без закрепленных мизансцен. Равенских объяснял, что «готовая декора­ция — это раз навсегда закрепленное пространственное решение спектакля. Его нельзя заменить, его надо обживать. Оно организует не только пластическое решение, но и требует от актеров определенного душевного настроя». Как свидетельствует Елена Дангулова, «поначалу многих актеров смущало решение художника Е. Куманькова». Идеаль­ное Берендеево царство — терема, купола, церкви, красивые лица, кра­сочные одежды — весьма напоминало оперные «боярские пьесы». «Особенно убедительными были доводы Смоктуновского: „Вся миро­вая сцена борется за сантиметры, чтобы приблизиться к зрителю, а мы сознательно отдаляем его от себя"...».