Аркадий Николаевич быстро повернулся.
— Друзья мои,— сказал он,—
вы находитесь классе. А Малолеткова переживает очень важный момент своей
артистической жизни. Надо знать, когда, над чем можно смеяться.
Малолеткова с Торцовым вышли на сцену. Теперь
все сидели молча, в ожидании. Водворилось торжест венное настроение, как перед
началом спектакля. Наконец занавес медленно раздвинулся. Посередине, на самой
авансцене сидела Малолеткова. Она, боясь увидеть зрителси, по-прежнему
закрывала лицо руками. Царившая тишина заставляла ожидать чего-то особенного от
той, которая была на сцене. Пауза обязывала.
Вероятно, Малолеткова почувствовала это и
поняла, что ей необходимо что-то предпринять. Она осторожно отняла от лица одну
руку, потом другую, по при этом опустила голову так низко, что нам была видна
лишь ее макушка с пробором. Наступила новая томительная пауза.
Наконец, чувствуя общее выжидательное
настроение, она взглянула в зрительный зал, но тотчас же отвернулась, точно ее
ослепило ярким светом. Она стала поправляться, пересаживаться, принимать нелепые
позы, откидываться, наклоняться в разные стороны, усиленно вытягивать свою
короткую юбку, внимательно разглядывать что-то на полу.
В конце концов Аркадий Николаевич сжалился
над ней, дал знак, и занавес задвинулся.
Я бросился к Торцову и просил его проделать
такое же упражнение со мной.
Меня посадили среди сцены.
Не стану лгать,— мне не было страшно. Ведь это не спектакль. Тем не менее я
чувствовал себя нехорошо от раздвоения, от несовместимости требований:
театральные условия выставляли меня напоказ, а человеческие ощущения, которых я
искал на сцене, требовали уединения. Кто-то во мне хотел, чтобы я забавлял
зрителей, а другой кто-то приказывал не обращать на них внимания. И ноги, и
руки, и голова, и туловище, хотя и повиновались мне, в то же время, против
моего желания, прибавляли от себя какой-то плюсик, что-то излишне значительное.
Положишь руку или ногу просто, а она вдруг сделает какой-то выверт. В
результате — поза, как на фотографии.
Странно! Я всего один раз выступал на сцене,
все же остальное время жил естественной человеческой жизнью, но мне было
несравненно легче сидеть на подмостках не по-человечески, а по-актерски — неестественно. Театральная ложь на сцене мне
ближе, чем природная правда. Говорят, что лицо мое сделалось глупым, виноватым
и извиняющимся. Я не знал, что мне предпринять и куда смотреть. А Торцов все не
сдавался и томил.